I
Вы когда-нибудь лежали на зелёном лугу среди цветущих трав? Любовались синевой летнего неба? Совсем недалеко журчит река по перекатам. Высоко-высоко ястреб парит, высматривая добычу, а воздух от цветочных ароматов такой, что вдохнешь и выдыхать неохота! Благодать!
А луг огромный как поле футбольное, не меньше. По бокам вдоль берега реки перелески, там грибы по осени. На краю луга пригорочек небольшой, а на нем и вокруг яблоньки растут, ну, сад целый. Весной — красота неописуемая! А в конце лета яблок просто тьма, я как-то попробовал — вкуснота, ум отъешь! Только местные их не едят почему-то, да и места этого как-то остерегаются, что ли. По краю луга дорога тянется, а за ней деревня наша — Лешачи, может, слышали? Небольшая совсем деревня, дворов двадцать будет, не больше. Теперь время какое, все в городе жить хотят, да и работать тут негде. Молодежь уезжает, старики вымирают. Год, другой, третий — и нет деревни. Дома брошенные стоят. Вот я один такой и прикупил три года назад за бесценок.
Устал я от города, честное слово, грязь, шум, суета, а тут тишина и покой. Денег много не было, что скопил, на то и взял местную развалюшку. Подлатал с приятелем, вот теперь наезжаю сюда отдохнуть периодически. Деньги появятся, может, и баньку поставлю, но пока живу скромно, поэтому в гости не приглашаю.
Народ здесь добрый, работящий. Раньше тут колхоз был «Путь Ильича», если память не изменяет. Миллионер! Из самой столицы, из Академии, сюда, говорят, опыт приезжали перенимать, до Москвы тут не шибко далеко. А теперь от этого миллионера даже названия не осталось, несколько частных хозяйств небольших, а всё больше разрушенные фермы, да поля, поросшие бурьяном. Боюсь, и это скоро распродадут кому попало.
Людей, как понимаете, тут немного. В основном дачники, типа меня, а местных — раз, два и обчёлся, поэтому живут, можно сказать, одной семьей. Да и как старикам иначе, — без помощи соседа никуда.
Я-то, можно сказать, тут поселенец новый, за три года всех близко не узнаешь, но жил тут один старичок, древний совсем, под девяносто. На деревяшке ходил, ноги у него не было, в смысле, по колено. Шустрый такой дед, и не подумаешь, что почти век прожил. Весёлый, знал много, одним словом, интересный был человек, и познакомились мы с ним интересно.
II
Как-то под вечер вышел я погулять, мы только-только с приятелем дом ремонтировать закончили. Я Сашку проводил, он на машине — мобильный, а сам решил пройтись немного. Вечером воздух тут! Не передать! За день на травах настоится, как хороший чай, к вечеру еще остынет после зноя — не надышишься!
Иду по дороге вдоль луга, наслаждаюсь вечером, а дорога прямёхонько к пригорку выводит и там уже в поле сворачивает. Подхожу к повороту, голову поднял и вижу странную картину, я даже остановился. На пригорке этот самый старик среди яблонь на своей деревяшке ходит, да странно как-то. То к одной подойдет, постоит, то к другой. Одну погладит нежно, другую похлопает, будто по плечу, а иную обнимет и стоит.
Мне интересно стало, осторожно ближе подхожу. Слышу, он не только эти яблони обхаживает, но еще и бормочет что-то. Всё, думаю, и тут началось, не иначе как секта какая-то продвинутая, типа «Дедки» Порфирия Иванова и гуру подходящий. Ходит средь деревьев, заговоры на «священной горке» бормочет — всё сходится. Теперь понятно, почему эти яблоки из местных никто не ест. Странно только, почему сектантов в балахонах не видно, может, не раскрутился еще?
Подкрадываюсь ближе, присел, слушаю, а дело-то совсем плохо! Пора «скорую» вызывать — дед с деревьями разговаривает, по имени к ним обращается! Выхожу я из-за кустика — и к нему, а он резко так ко мне развернулся, глаза его еще в лунном свете блеснули, и быстро, почти скороговоркой, совсем не по-старчески, говорит:
— А тебе, сынок, чего надо?
— Добрый вечер. У вас всё в порядке?
— Бывало и хуже. Надо чего?
— Ничего, собственно.
— А для чего за мной следишь?
— Я не слежу, просто спросить хотел…
— Ну, спрашивай, раз хотел.
— Вам помощь не нужна?
— Это тебе, мил человек, помощь нужна, раз ты ничего не знаешь и не понимаешь.
— В смысле?
— В том смысле, что ты подошел ко мне, когда услышал, что я с деревьями разговариваю, так?
— Я просто подошел спросить, не нужен ли вам доктор.
— Вот и я говорю, что это тебе психиатр нужен. Я тут не с деревьями, а с друзьями разговариваю.
— А, ну, это совсем другое дело. Тогда я, наверное, пойду. Ладно?
— Ну, иди, я тут не закончил еще, ступай, — и он снова развернулся к дереву.
Я немного постоял в растерянности и стал медленно спускаться к дороге.
Странный старик, подумал я, что поделаешь, возраст. Но не успел я спуститься, как услышал за спиной:
— Эй, как тебя, поди-ка сюда!
Я вернулся и вопросительно посмотрел на старика. Он с приветливой улыбкой прищурил глаз и уже спокойным голосом сказал:
— Да ты, мил человек, не бойся, нормальный я.
— Конечно, нормальный, я и не боюсь вовсе.
— Это хорошо, что не боишься, но вижу, что сомневаешься. Ты, я гляжу, из приезжих? Не тутошний?
— Да, из города. Недавно дом здесь купил. Сегодня ремонт закончили.
— Ну, раз дом, тогда почти местный. А звать-то как?
— Никита.
— Хорошее имя! Как Хруща, — дед ухмыльнулся, — А меня Владимир Иваныч. Ну, будем знакомы! — и протянул мне свою жилистую и вполне крепкую для старика руку.
— Будем.
— Что, Никита, интересно тебе знать, чем я тут с яблонями занимался?
— Надеюсь, не заговоры на них читал? — спросил я с улыбкой.
— Я что, на ненормального похож? Пойдем-ка со мной, и я тебе всё как есть расскажу.
Мы спустились к перелеску у подножья пригорка, и у одной из яблонь в свете луны я увидел вкопанный маленький столик со скамейкой, какие принято ставить у могил. Мы присели. Владимир Иваныч достал из кармана поношенного пиджака пачку «Казбека», должно быть, с прошлого века еще осталась, чиркнул спичкой, жадно затянулся, и, выпуская клубы серебристого дыма, заговорил.
III
— Так вот, Никита, в сорок первом это было, осенью, ближе к концу, как раз по ночам крепко холодать стало. Немец в ту пору к Москве рвался, как понял, что с «блиц кригом» не получилось и затепло Москву не взять, все силы сюда бросил на прорыв. Лют был немец в ту пору, ой, лют.
Меня-то в июле призвали, я только в армии отслужил и на заводе механиком работал. На призывном, помню, всё в танкисты просился, сподручно мне с железками, но по росту не прошел, долговязый слишком. Вот как служил я пехоте, так меня и определили в «царицу полей». Сразу на бронебойщика учиться направили — хотел танки водить, а пришлось их палить. После «учебки» боевое крещение я под Смоленском получил. Жарко там было, но обошлось, вот царапина на память осталась.
(И он не без гордости повернул ко мне кривой шрам на щеке.)
Потом на переформирование в Подольск, а оттуда оставшийся недо-комплект, усилили тремя расчетами бронебойщиков и сюда прислали. Вот и получилось — в каждый взвод по противотанковому ружью вместо миномётов. Так я в эту роту и попал. Приказ был простой и понятный — закрепиться в районе деревни Лешачи и стоять насмерть до подхода подкрепления.
Ротный наш суров был, капитан Сучков. Коль зацепит, так долго у него вертеться будешь. Так «Сучком» и прозвали. А с политруком нам повезло, добрый мужик был, из малороссов, то ли Трищенко, то ли Дрищенко. По партийной линии, конечно, очень был принципиальный, чуть в сторону — мог и без суда из нагана пальнуть, но пайком своим со всеми делился.
Закрепились как велено. Первый взвод, смотри, вон там, за деревней стоял, второй слева, в лесу окопался, а мы здесь посерёдке, на этой поляне. Я себе вершину на холме сразу присмотрел, там еще кусты были, много. С двадцати шагов ни меня, ни ружья не видать, а у меня всё колхозное поле как на ладони от края леса до края деревни. Пока немца ждали, я себе еще пару позиций присмотрел, не такие удобные, но всё же. Бронебойщик, он как снайпер, должен регулярно в бою позицию менять, нас так учили.
Ночь тихо прошла, а с утра завертелось. Фашисты в этом направлении танковый батальон бросили. Вот и представь — восемьдесят машин против сотни с небольшим ребят, а на всех десяток пулемётов, два десятка автоматов, две снайперки, три бронебоя, а остальное простые винтовки, только гранат было в достатке. Воюй как хочешь, но приказ — есть приказ, стоять насмерть — вот и стояли.
Тут я не выдержал:
— И что ж в этой деревне было такого стратегически важного, что вас на смерть послали?
Дед разочарованно вздохнул:
— Во-первых, мил человек, не стратегически, а тактически важного, а во-вторых, немцы хотели нашим главным силам под Москвой танками во фланг ударить, а для этого им нужно было тут крюк сделать и речку перейти. Ты ж к реке, поди, спускался? Видел перекаты здесь?
-Да, и что?
— А то, что речку эту в брод можно только в этом месте перейти. Полкилометра выше, полкилометра ниже — мост нужен, а это время! Вот и пёрли сюда.
— Пусть даже так, но был ли смысл сотню солдат со штыками под танки кидать? Вы бы их всё равно не остановили!
— Вот что я тебе скажу, война, она из окопа совсем иначе, чем с дивана выглядит. Может быть, и не остановили, как ты говоришь, и сотню душ положили, но время выиграли и там, — он показал рукой в сторону Москвы, — тысячи душ спасли — вот тебе и стратегия. Что греха таить, и у нас такие малодушные были, чего, мол, мы будем тут за пустую деревню погибать, но тогда война была, и за невыполнение приказа можно было от своих пулю схлопотать. Поэтому боялись, возмущались, но насмерть стояли.
Фрицы утром цепью пошли. К броду они могли только через нас выйти, справа и слева им лес мешал, так что путь им лежал к реке только через деревню.
Сначала медленно шли, потом вовсе остановились и огонь открыли, типа артподготовки. Не очень прицельно, но шуму много наделали. Напугать, видно, хотели. Потом дали газ на полную, клином построились и на нас. Хоть я и не в первый раз был в переделке, но, в самом деле, как-то страшно вдруг стало, даже руки затряслись. Я в головной прицелился, пальнул — мимо. Подышал немного, как учили, перезарядил и еще раз по «трефовому» прицелился. И ничего, задымился «трефовый»! Только они быстро перестроились и дальше на нас прут. Я еще одного подпалил, да только что проку от трех бронебоек против такой армады.
Один танк с фланга близко подобрался — и тут наш комвзвода. Молодой совсем мальчишка, лет девятнадцать, только ромбики получил. Даже бриться не начал. Мы над ним всё подтрунивали, что, мол, за мужик, у которого борода не растет. Он рассказывал, что до призыва в институте на историка учился. Командовать совсем не умел. Но лихой боец оказался, а может, нервы не выдержали, только он первый из нашего взвода со связкой к тому танку бросился. «За Родину, за Сталина!» — только и успел крикнуть, тут пулеметом его и подкосили. Яблоню вон ту перед холмом видишь, к лесочку ближе? Вот там он, родимый, и лежал.
А танк дальше прёт. Я гляжу, а мой второй номер, ну, который боекомплект за мной носил и патроны подавал, гранаты за пояс насовывает. Звали его еще так смешно Чолпонбай Тулебердиев — киргиз. Если честно, то я его имя только после войны выговаривать научился. Мы его всё Чол звали. Из потомственных овцеводов был, чабан по-ихнему. Забавный такой, инструмент всё с собой носил тамошний местный, комуз называется. В рот его возьмет, заиграет, да приплясывать начнет, а то и подпоет что на своем языке, мы все ухохатывались. Потом спросим, ты про что пел, а он — про любовь, мы опять в покатуху. Ну, так вот, он мне свой комуз протягивает, возьми, говорит, карман мешает. Я взял, а он и в этот карман гранату, да за пазуху две. Еще одну в руки, чеку выдернул, что-то по-своему крикнул и через меня прямо под тот танк кубарем и скатился с пригорка. Вот здесь он и горел, «трефовый», — и дед указал на яблоню, под которой мы сидели.
— Так они все тут и полегли, родименькие, но танки не пропустили. Из нашей роты в живых тогда, кроме меня, еще человек десять осталось. А я зарок себе дал — если выживу, вернусь и на каждом месте, где кто тут остался, яблони посажу. Про другие взвода не знаю, но наш взвод, кроме меня и еще троих, весь тут. Посчитай, ровно двадцать шесть яблонек. Там Вано Балквадзе, вон — Васька Подгорный, повыше на пригорке — Сурен Мусинян, рядом Петька Шилов, — дед поперхнулся, и на глазах у него навернулись слёзы, — все тут.
Я почувствовал себя неловко и встал:
— Так мы что ж, на кладбище?
— Выходит так, сынок, — тихо сказал Владимир Иванович и закурил очередную папиросу. Возникла пауза. Дед приподнялся, сгорбившись, будто на него тяжесть какая давила, постоял так немного и сделал странное и резкое движение, что делают мужики, когда хотят пуститься в «Барыню», затоптал окурок и продолжил:
— От многих из них и хоронить нечего было, думаю. Вон, прямо у лесочка красавица стоит, самая высокая, почитай, а рядом поменьше. Там наш замкомвзвода, старшина, Аркаша Светлицкий — одессит, и санитар Юра Абрамов, — дед замолчал на минуту, сглотнул комок, — уж очень они дружили, всегда вместе, как «Шерочка с Машерочкой», там их враз снарядом и накрыло. А вон, поближе к пригорку…
Говорят, что память человеческая с годами угасает, возраст и склероз берут своё, но, общаясь в эту ночь с Владимиром Иванычем, я понял, что всё зависит лишь от самого человека. Чья память ленится, та и угасает, как мускул, который не получает должной нагрузки. А Владимир Иванович помнил всё до мелочей: и характер, и голос, и любимые шутки каждого из боевых товарищей, поскольку каждый день вспоминал их, каждый вечер разговаривал с ними. Получается, что забывает тот, кто не хочет помнить.
Когда забрезжил рассвет и «Казбек» подошел к концу, дед посмотрел на меня как-то тепло, по-отечески и тихо сказал:
— Что, Никита, пора и честь знать, а то мы нынче всех ребят перебаламутили. Надо им отдохнуть, да и нам тоже. Пошли по домам, а то мне уж скоро Зорьку доить.
IV
Заснул я под утро быстро и проспал до обеда. Наскоро проглотив то, что осталось от прошлого ужина, я поспешил к пригорку, чтобы убедиться, что все мои вчерашние приключения не сон.
А у подножья героического холма меня ждал, мягко говоря, сюрприз.
И в городе такие машины не часто встретишь, а тут в глуши на дороге у холма вдруг разом и «Гелендваген» новенький, и «Рендж Ровер» стоят. Мало того, у пригорка весь народ местный собрался, а вокруг толпы глава поселковой администрации как кочет выхаживает и руками над головой машет, не иначе как тишины просит. Мне стало любопытно, и я подошел ближе.
Тут Макар Семенович, поселковый глава, поднялся немного на пригорок и судя по всему уже не в первый раз, раздраженным голосом громко произнес:
— Всё, дорогие мои, тихо! Гости приехали. Это ненадолго. Вопрос ре-шим, и все пойдете по своим делам. Я вас очень прошу, успокойтесь. Буквально несколько минут.
Когда шум стих, Макар Семёнович спустился с холма и, подойдя к ав-томобилям, аккуратно постучал в затонированный «Мерседес». Дверь открылась, и оттуда вышел совершенно, как это принято сейчас говорить, «глянцевого» вида мужчина средних лет, довольно крепкого телосложения, с небольшими усиками. Одет он был безупречно в аристократическую «двойку» и, на мой взгляд, до полного комплекта ему не хватало только цилиндра и трости.
Вслед за ним из другой машины вывалились два здоровых бугая, тоже в костюмах. Вид их был очень внушительный, а выбритые головы, казалось, росли прямо из плеч и, если не вглядываться, то можно было подумать, что они братья-близнецы. Все сразу поняли — секьюрити, и молча расступились, пропустив четверку к холму, который сейчас должен был сыграть роль трибуны.
Первым поднялся и взял слово Макар Семёнович:
— Дорогие лешачёвцы, вы все хорошо понимаете, что в наше нелёгкое кризисное время возрождение сельского хозяйства и создание новых рабочих мест на селе является приоритетной задачей. Вы также понимаете, что очень непросто найти людей, которые согласятся вкладывать деньги буквально в землю, но нам с вами повезло — такой человек нашелся! Вот, он даже сам к нам приехал! Прошу любить и жаловать — Эдуард Шамирович Вельбель!
Из толпы послышались жидкие аплодисменты, и аристократ с усиками поднялся к сельскому главе, который, хлопая в ладоши, покорно посторонился, будто рядом не было места.
— Уважаемые! Я представляю акционерное общество «Аллюр», которое хорошо известно на рынке букмекерских услуг, надеюсь, вы в курсе, что это такое. В настоящее время мы хотим расширить свой бизнес. Отнюдь, если кто-то подумал, мы не собираемся открывать очередную контору у вас в поселке, сами понимаете.
В рамках расширения бизнеса мы хотим заняться совершенно другим, но не менее интересным делом, связанным с сельским хозяйством, — Эдуард Шамирович выдержал паузу.
— Заинтриговал? Уважаемые селяне, нам очень понравился ваш тихий и экологически благополучный уголок, и именно здесь нам бы хотелось дать старт новому и очень выгодному для всех нас проекту, который мы назвали «Крэк». Не пугайтесь, — аристократ ухмыльнулся, — ничего общего с наркотиками наш проект не имеет, скорее наоборот.
— А побыстрее нельзя? — не выдержали у кого-то нервы.
— Можно и побыстрее, — улыбнулся бизнесмен, — нам бы хотелось создать на базе вашего хозяйства конезавод по выращиванию породистых скакунов для ипподромов. И начать мы хотели бы именно с этого участка земли. Посмотрите только, сама природа создала этот великолепный луг, на котором вы стоите. Он лучше любой левады подойдет для выгула жеребят. Рядом река, всё окружено лесом — лучше не придумать. Разве что этот холм и деревья. Но и это не проблема, — я думаю, что за день пара бульдозеров с ним справится.
Поэтому первую конюшню мы поставим здесь, а на месте старой и на прилегающей к ней территории мы построим небольшой современный ипподром для заездки молодых скакунов и показательных предпродажных скачек.
Сразу скажу, что получаете вы — в первую очередь — это не менее полусотни рабочих мест на первых порах, хорошие зарплаты, приток молодёжи, строительство дорог и коммуникаций и так далее. Не исключено, что сюда поедут и из-за рубежа, чтобы приобрести нашу продукцию. Кроме того, фирма «Аллюр» полностью берет на себя заботу об инвестициях с перспективой расширения данного сегмента нашего бизнеса.
От вас требуется на данный момент только одобрение нашего проекта и отсутствие возражений по поводу разработки участка земли, на котором мы стоим. Если вы нас поддержите, то мы могли бы начать уже завтра. Вот, пожалуй, и всё.
Оратор закончил, и в воздухе над лугом нависла напряженная тишина, которую прервал всё тот же Макар Семёнович:
— Ну что, дорогие? Надеюсь, возражений нет? Сами видите, для всех это очень выгодное дело, особенно для нас с вами. Представляете, про Лешачи наши за границей узнают! Вам работа, зарплаты хорошие, может, и дети из города к вам вернутся, когда тут всё наладим. Что, нет возражений? Хорошо. Вот я тут протокол сельского схода подготовил, раз возражений нет, то давайте подпишем! — и он победно поднял над головой папку, которая до этого была вставлена между веток одной из яблонь.
Народ зашевелился, и несколько человек потянулось было к председателю, но тут из толпы вышел Владимир Иванович, поднялся почти на вершину пригорка, обнял одну из яблонь и заговорил:
— Что ж вы молчите, окаянные? У вас землю из-под носа уводят, а вам хоть бы что! Мы тут за неё кровь проливали, а вам только в воздухе деньгами запахло, сразу сдулись и лапки кверху — берите нас и землю нашу. Зря, видно, Гитлер, когда на Советский Союз шел, на пушки рассчитывал. Слабо пушкам против денег! Гитлера мы с пушками побили! А этот, думаете, свои кровные инвестировать собрался? Как бы не так! Небось, тех же немцев сюда с деньгами привезет, и будете вы на этих гансов и фрицев тут вкалывать. Фашисты не смогли, а эти смогут вас под себя подмять.
Тут не выдержал сам Эдуард Шамирович:
— Дедушка, а вы случайно ничего не путаете? Столько лет прошло, и люди все другие, и вообще всё уже изменилось.
— Может, оно и так, сынок, путаю. Время-то прошло, это ты верно ска-зал, а вот нога моя, — дед поднял свою культю с деревяшкой, — что-то не отросла! Значит, не всё изменилось!
В разговор вмешался председатель:
— Ты знаешь, Иваныч, людям головы-то не дури. Дело выгодное, всем понятно! Один ты, что ли, тут умник нашелся?
— Выгодное, говоришь? А кому? Тебе? Это я понимаю. Только вопрос имеется, куда ты свои тридцать серебряников или сколько тебе там откатили, вкладывать собрался? Не иначе дом новый поставишь с машиной вроде тех, — и дед ткнул пальцем в сторону приезжих иномарок.
— Да кто тебе дал право так со мной разговаривать!?
— Вот тебе и раз, Семёныч! Тебе ли не знать мои права? Забыл, как я тебе голый зад крапивой хлестал, когда ты по малолетству ко мне в огород лазил? Я эту землю не только потом, но и кровью своей полил, так что имею полное право!
И вообще, люди добрые, вы как хотите, а я против этой затеи. На войне я эту землю врагу не отдал и теперь не собираюсь. Хоть убейте, насмерть стоять буду, как тогда! Вот и всё.
Дед отпустил яблоню, погладил ствол, щекой к нему прижался, прошептал что-то, достал свои папиросы, закурил и пошел домой.
— Вот и иди, заполошный, — крикнул ему вслед председатель, — твоё мнение нам погоды не сделает. А вы, дорогие мои, идите сюда, подписывайте, у кого пенсия маленькая, кому работа нужна. С этими господами у нас всё наладится!
Макар Семёнович разложил папку и первым демонстративно подписал протокол. Народ еще какое-то время обсуждал ситуацию. Под шумок гости вернулись в свои авто и ждали результата. Чем кончилось дело, я не знаю, просто после ухода Владимира Ивановича мне стало не интересно там стоять. Я прошелся по лугу и спустился к реке, где и просидел до вечера, слушая журчание и вспоминая вчерашний рассказ деда.
V
Когда стало смеркаться и организм дал понять, что не плохо было бы подкрепиться, я пошел домой. У пригорка уже никого не было и только знакомый силуэт на деревянном протезе неподвижно стоял наверху. Подойдя ближе, я увидел, что Владимир Иванович обнял одну из яблонь и низко склонил голову. — Неужели плачет? — подумал я и поспешил к деду.
Старый фронтовик не плакал, а упорно смотрел в землю, будто хотел разглядеть, что там в глубине. Когда я приблизился, он, не отрывая взгляда, угрюмо произнес:
— Что, мил человек, и ты с ними подписался?
— Нет, — как можно спокойнее ответил я, — зачем мне это?
— И то верно, — поднял на меня глаза старик, — зачем тебе? Ты ж так, птица перелетная, сегодня здесь, завтра — там. Дачник — одним словом. А мне с этим жить.
— Владимир Иванович, вы меня неправильно поняли, — возмутился я, — мне не всё равно, просто…
— А что тогда не подошел и не возмутился? Просто… — перебил меня дед.
— Просто меня слушать тут никто не станет, кто я им — дачник, да и только?
— Вот, Никита, в этом и беда, что половине нынче тут тоже было не всё равно, но смолчали, как и ты. Сглотнули эту мерзость и промолчали, мол слушать их не станут. Так у нас всё и отберут, пока считаем, что нас слушать некому.
— Зато вы, Владимир Иванович, им жару за всех дали! И про Войну вспомнили. Теперь они точно призадумаются.
— Эх, Никита, — вздохнул дед, — чего им думать, бумага подписана, считай — зелёный свет! Круши всё, ставь свою конюшню! Только ты не подумай, я не против лошадок. Лошадь — животина полезная, как они нам и в Войну помогли и после войны работали, нам помогали. Машин-то с тракторами не было, всё на лошадях. Так вот, коль для хозяйства, для страны — понятно, но вот толстосуму этому в кубышку очередной миллион, да на крови друзей моих боевых! Не дам! И пяди они этой земли, пока я жив, не получат! Колхоз большой, земли пустой много, пусть, коль им надо, в другом месте строятся.
Дед закурил.
— Так может они не в курсе, что здесь бой был? Вы им расскажите, как мне вчера…
— Хе, сынок, всё они в курсе и про бой, и про танки, и про меня. Особенно Семёныч, который тут больше всех распинался для гостей. Знаешь, сколько писем я им понаписал за это время? И в местное Правление, и в район. Прошлый год в Москву Путину три письма отправил и в архив военный. Всё они знают.
— И чего?
— Вот видишь чего, конюшню на крови строить собираются. Ну, хоть бы церковь, я б еще понял. В церкви-то хоть бы за убиенных помолились, а так что? На потеху иностранцам — конезавод на крови! Это как раньше общественные туалеты в церквях делали, смысл, думаю, тот же — надругаться, чтоб забыть поскорей. И просил-то я чего, просто память увековечить, памятник какой или хоть обелиск со звездой, наконец. Не так уж это и дорого, а память останется. Мне уже не долго осталось, кто потом за яблоньками присмотрит…
— Владимир Иваныч, а у вас случайно копий тех писем нет? Я, как в город вернусь, попробую выяснить, почему на них не ответили?
— Почему нет? Остались! Пойдем ко мне, я найду. Большое дело сдела-ешь, Никита, и для меня, и для друзей моих. Заодно посмотришь, где живу. Мало ли, а то, может, и в гости заглянешь к старику, — дед ухмыльнулся и бодро зашагал к дому.
* * *
Дед жил недалеко от здания администрации в одной половине довольно большого пятистенного дома. В сенях было темно, на дворе мычала Зорька. Я двигался за Владимиром Ивановичем исключительно по звуку цокающего протеза. Тут он открыл дверь, мы вошли, как я понял, в жилое помещение и дед включил свет. После темноты я зажмурился, а когда открыл глаза, мне показалось, что за это мгновение слепоты я пролетел сквозь время и оказался в далеких сороковых.
Комната была небольшая, а значительную её часть занимала русская печь. Слева под окном стоял кухонный стол с тремя табуретами, покрытыми самодельными плетеными ковриками из разноцветных лоскутков. По-видимому, он же был и обеденным, поскольку больше в комнате столов я не увидел. Владимир Иванович предложил мне присесть, а сам начал искать копии писем.
Спальней служила вторая часть комнаты, которая отделялась от, так скажем, бытовой, шторой из плотного тюля. Тюль висел на веревке, протянутой от дальнего угла печки к противоположной стене.
Поискав письма на печи и на холодильнике, дед отодвинул штору и прошел в спальню. Там стояла большая кровать с никелированными шарами на спинках, покрытая толстой периной и аккуратно застеленная покрывалом с оборками по краям. В изголовье возвышались две здоровые подушки, водруженные одна на другую, тоже аккуратно покрытые отороченным куском тюля. Над кроватью висели два фотопортрета в незамысловатых деревянных рамках. На одном был молодой солдат в фуражке и двумя лычками на пагонах. В нем я узнал Владимира Ивановича – глаза за столько лет у него почти не изменились, только постарел. А на другом была запечатлена миловидная особа лет двадцати пяти в цветастой косынке с озорным прищуром глаз.
Напротив кровати стоял комод, а над ним красовалось радио времен войны, круглое такое – бумажный динамик с прикрученными по центру проводами. Под окном – складной «Зингер» с ножным приводом. На швейной машинке стоял горшок с красной геранью. Справа от неё находилась этажерка с книгами, а слева – аккуратная божница с тремя иконами и лампадой, наполовину прикрытая небольшой шторкой. Всё вокруг в этом доме было на удивление чисто и аккуратно.
Дед порылся в книгах на этажерке и перешел к комоду. Я не выдержал паузы и спросил:
— Владимир Иваныч, а кто ж тут у вас так чисто прибирается?
— Кто – кто? Сам и прибираюсь, больше некому, — не оборачиваясь, быстро ответил дед.
— А хозяйка-то ваша где, если не секрет? Это ведь её потрет, правильно? – и я показал рукой на фото над кроватью.
Тут Владимир Иванович оторвался от поисков, присел на единственный в доме стул, что стоял перед швейной машинкой, и грустно посмотрел на портрет жены:
— Эх, Никитушка, — нараспев протянул старик, — Любушка моя уж десять лет как на погосте пребывает. Один я тут живу. Вот и прибираюсь сам везде, как она бывалоча.
— Ой, простите, Владимир Иваныч, не знал.
— Да откуда тебе знать-то, мил человек, мы ж с тобой и видимся только в третий раз.
— Ну, а дети ваши где? – не унимался я.
— Дети… — задумчиво протянул дед, — Не случилось у нас детей, Никита. А может, оно и к лучшему. Не до них было. Мы с Любушкой всё хозяйством занимались. Она своим, я своим. Во время войны, да и после, трудно было, а если бы еще и дети, то совсем тяжко.
Дед медленно поднялся и вернулся к поискам.
— А почему так случилось, Владимир Иваныч, в смысле детей? Проблема что ли какая?
— Вот ведь ты какой дотошный, Никитка, всё тебе знать надо! – с напу-скной сердитостью прикрикнул на меня хозяин.
— Ну, не хотите, можете не отвечать, — осекся я, — просто, после войны, я знаю, в семьях по нескольку детей было, а у вас – нет.
— Ладно, уж, расскажу, раз интересно. Проблема… Одна у нас была тогда проблема – война. Любаша моя после курсов санинструкторов сразу на передовую попросилась, а там её в первом же бою осколком в живот. Вот и проблема.
Дед снова присел на стул.
— Сделали ей операцию – спасли, подлечили, да так в госпитале и оста-вили сестрой. Вот там мы с ней и познакомились, с Любушкой моей, — закончил дед и как-то нежно погладил свою деревяшку. Потом испытующе посмотрел на меня, видимо, ожидая очередного вопроса, встал и полез в очередной ящик комода.
Буквально через минуту, пока я переварил и усвоил полученную информацию, Владимир Иванович победно поднял над головой найденную папку с письмами:
— Вот! Я ж помню, что прибирал, чтоб не пропали. Держи, Никита, и разберись там, чего они нас тут игнорируют!
Я развязал тесёмки и открыл папку. В ней действительно оказалось около десятка писем:
— Обязательно разберусь, Владимир Иванович, обещаю.
— Ну, раз так, то и со знакомством можно по чуть-чуть…
Я одобрительно кивнул. Старичок резво достал с полки над холодильником два гранёных стакана, а из самого холодильника по горлышко наполненный графинчик и тарелку с солёными огурцами и капустой.
— Вот попробуй, Никитушка, сам делал! – с гордостью произнес Владимир Иванович и пододвинул тарелку поближе ко мне.
— А в графинчике тоже сам? – осведомился я.
— Обижаешь! – ухмыльнулся дед, — В графинчике – чистый медицинский! Старинные еще запасы, с тех самых пор, считай, как его в радиаторы машин заливали. Я вообще запасливый!
— Владимир Иваныч, так это получается «Казбек» тоже настоящий с тех самых пор?
— Самый что ни на есть! Ранней брежневской эпохи! — дед довольно улыбнулся и ровно на четверть наполнил стаканы спиртом, — От остальных у меня кашель.
— Ну, Владимир Иванович, тогда за знакомство! — я поднял стакан.
— Никит, а ты спирт-то пил раньше? Знаешь как надо?
— Если честно, то — нет, но с вами выпью!
— За это спасибо, но пей как положено, не цеди, как чай, а одним глот-ком, и не вдыхай пока не закусишь, а то всю глотку спалишь!
— Понял! За знакомство! — я с готовностью поднял стакан и опрокинул его в себя. Сперва я почувствовал холод, как будто ледышку в рот положил, но буквально через мгновение это ощущение сменилось на совершенно противоположное — весь рот заполнило горящее пламя. Спирт вырвался изо рта и заструился по губам и подбородку, вызывая чувство холода. Во рту всё скрутило, как после черёмухи. От такой гаммы неожиданных ощущений я даже забыл про закуску и, конечно же, сделал то, от чего предостерегал меня дед — вдохнул. Последующие впечатления передать словами невозможно. Могу лишь сказать, что я сильно закашлялся и глаза чуть не выскочили из орбит.
Когда я пришел в себя, Владимир Иванович от души смеялся, пожевывая солёный огурец.
— Ну, как тебе спирт, новобранец? Понравился? — сквозь смех спросил дед.
— Да как вы его пьете? — переводя дух, спросил я.
— А вот так, сынок, — дед взял стакан, одним глотком выпил содержимое и с довольным видом закусил щепотью квашеной капусты, протяжно крякнул и громко поставил стакан на стол, — вот так!
— Зрелище не для слабонервных, и как у вас это получается?
— Война научила. И вообще, Никита, теперь можно на «ты» — уже выпили, — хозяин добродушно рассмеялся.
Я попытался улыбнуться, но пережитые ощущения помешали сделать это искренне.
— А ты его капустой, капустой, он сам не уйдет! — дед снова двинул та-релку с закуской ко мне.
Я взял капусту, положил в рот и начал медленно жевать.
— Ну как? — поинтересовался дед.
— Вкусно!
— Да я не о том, закуска как?
— В смысле?
Дед поднял пустой стакан и многозначительно покачал им у открытого рта. Я перестал жевать и задумался, что он имеет в виду, и тут понял, что вкус спирта и чувство отвращения отступили.
— И в самом деле мировой закусон! — я был доволен.
— Вот и я про то, сынок! Всем закусонам закусон! Сам в бочке квашу!
— А мне с собой дашь, Владимир Иваныч?
— Можешь просто — Иваныч. Отчего же не дать, дам. Только сам за ней полезешь, я после спирта на деревяшке не управлюсь.
— А куда лезть-то?
Дед встал, вынул из холодильника полупустую банку с капустой, отдал её мне, а сам подошел к печке и отдернул половик. Под половиком оказалась крышка погреба. Дед с кряхтением оторвал крышку от пола и открыл лаз, потом отошел к стене и щелкнул выключателем. В погребе загорелся свет.
— Вот, сынок, сюда и лезь, а я тебе подскажу, где бочка стоит.
Я подошел к лазу и начал спускаться по крепким ступенькам вниз. Погреб оказался глубоким и просторным, точнее сказать — это был не погреб, а подземный склад или бункер. Можно сказать — это был целый цокольный этаж под всем домом с хорошо укрепленным потолком и стенами. Тут была и картошка, и морковь, и свекла, капуста, консервации море, какие-то коробки, фуфаек с десяток, несколько пар сапог, мыло, соль и еще много всего. Одним словом, случись чего, семья из трех человек смогла бы в этом погребе месяц, если не больше, жить припеваючи.
Пока я осматривался, дед терпеливо ждал наверху. Когда я всё же начал движение, Иваныч подсказал мне маршрут. Бочка с капустой находилась в дальнем углу у северной, как я понял, стены под брезентовым автомобильным чехлом.
Я наполнил банку капустой и вылез наружу.
— Вот видишь, я ж говорил, что я запасливый. Только вот не знаю, кому это всё достанется… Ну, да ладно, Никита, спать мне пора. Спирт для меня как снотворное. Завтра, Бог даст, свидимся.
Я поблагодарил деда, взял папку с письмами и с банкой его фирменной капусты пошел домой.
VI
Утром я проснулся рано, часов в шесть, как кто в бок толкнул. Вместо привычного птичьего щебетания с улицы до меня доносился шум тракторов.
— Неужели началось? – с горечью в душе подумал я.
Наспех умывшись и пожевав с хлебом фирменной капусты «от деда», я поспешил к холму.
Было ветрено, по небу бежали облака, но солнце припекало по-летнему. Издали я увидел, что на краю поля стояли и громко рычали дизелями два огромных бульдозера желтого цвета. Прямо перед ними лицом к лицу сошлись Владимир Иванович и председатель сельсовета. Старый фронтовик покачивал перед носом главы администрации то ли кулаком, то ли кукишем, я не разглядел. А тот, в свою очередь, держал перед лицом Владимира Ивановича какую-то бумагу и тыкал в неё пальцем. Оба при этом что-то кричали друг другу, но шум тракторов скрывал слова.
Недалеко от собеседников, рядом с колесом одного из бульдозеров, молча курили трактористы и ждали указаний.
Я поспешил к Владимиру Ивановичу, чтобы поддержать его в споре, но не успел я подойти, как дед махнул рукой на председателя и поковылял к дому. Председатель что-то выкрикнул в спину фронтовику, подошел к трактористам, быстро с ними переговорил и пошел к правлению. Работяги заглушили свою могучую технику и продолжили перекур перед большой работой.
Когда я подошел к месту спора, всё уже стихло и все разошлись. Потоптавшись немного на месте, я посмотрел на яблони у пригорка, на трактора у края поля и пошел к речке. Не знаю как вас, но меня журчание воды очень успокаивает, да и размышлять о жизни под шум бегущей воды мне очень нравится. Смотришь на течение и ощущаешь себя песчинкой в потоке жизни и осознаешь её скоротечность.
Не могу точно сказать, сколько времени я провел у воды, может быть, час, может, меньше, только очень скоро небо затянулось тучками и заморосил теплый дождь. Я заспешил к дому. Бульдозеры стояли на прежнем месте, только трактористы спрятались от дождя в кабины своих машин.
Когда я приблизился к углу крайнего дома на нашем порядке, из зарослей лопуха на заднем дворе показался Владимир Иванович. Теперь он был одет в новенькую телогрейку военного образца, а слева на груди, как раз против сердца, красовался орден «Красной Звезды». За плечами у него возвышался точно подогнанный набитый вещмешок. Дед был крайне сосредоточен, как будто выполнял важное задание, часто дышал и недовольно кряхтел. Позади себя он тащил по земле длиннющий брезентовый мешок, который то и дело цеплялся за траву и кустарники, откуда его приходилось с силой выдергивать. При этом дед сильно кряхтел, но продолжал двигаться по намеченному пути. Так он чуть было не прошел мимо меня.
— Иваныч, ты чего тут? Никак в партизаны подался? – спросил я с улыбкой.
— А тебе что за дело? – как обычно скороговоркой вопросом на вопрос ответил дед.
— Просто спросил, интересно же! В фуфайке с орденом! Я тебя таким нарядным еще не видел.
— Хочешь помочь – помоги, а нет, так и спрашивать нечего! Иди своей дорогой.
Продолжать разговор было бесполезно, я взял мешок с противоположного конца, и мы потащили его вместе. Теперь он ни за что не цеплялся, но нести его было всё же тяжело. И как с ним дед один сюда дошел?
Так мы добрались до пригорка и стали подниматься по склону. Старик на подъеме всё припадал на свой протез и тихо стонал, видно, из-за боли в культе, но ни разу не остановился, чтобы отдохнуть, и только дергал тяжелую ношу. При этом в мешке что-то перекатывалось и побрякивало, как в большой консервной банке.
— Инструмент какой садовый, что ли? — подумал я. — Наверное, яблони обрабатывать дед собрался. Да только что-то не вовремя.
Догадки, одна реалистичнее другой, переполняли мне голову, а любо-пытство не давало покоя. Наконец мы поднялись на самый верх и приблизились к двум яблоням на краю вершины со стороны колхозного поля. Поле отсюда было словно на ладони, точно как дед рассказывал. Ночью, когда мы тут с Иванычем встречались, такого простора видно не было. Но представьте моё удивление, когда рядом с одной из яблонь я увидел свежевыкопанный капонир с бруствером, укреплённым парой мешков с песком.
— Ничего себе, придумал же дедок себе развлечение – с утра пораньше музей под открытым небом мастерить! – промелькнуло у меня в голове, и я, как обычно, не выдержал и прервал затянувшуюся паузу:
— Иваныч, а это что такое? – кивнул я в сторону окопа.
— А ты что, слепой? Не видишь? – резко оборвал дед и медленно опустил свой конец мешка на землю. Я последовал его примеру.
— Вижу, только не пойму, для чего это нужно? Или ты вместо обелиска решил таким образом память своих друзей увековечить? В смысле, реконструкцию поля боя сделать. Так сказать, музей боевой славы под открытым небом!
— Её самую, — усмехнулся дед, — Ре…, как ты говоришь её?
— Реконструкцию.
— Во-во! Её самую – конструкцию! – дед сложил фигу и внимательно рассмотрел. — Такую им конструкцию покажу, забудут, где руль у машины! Конюшню на крови захотели?! Будет вам и конюшня, и кровь будет!
Фронтовик злобно ухмыльнулся, уселся на мокрую траву, снял вещмешок и принялся развязывать брезент, который всё еще скрывал от меня наш нелёгкий груз.
Дождь немного усилился, а небосклон на западе затянули свинцовые тучи. Сосредоточенный взгляд и злобная усмешка, не сходившая с лица фронтовика, не предвещали ничего доброго:
— Такую конструкцию получат…, — бубнил дед, и виток за витком снимал веревку, намотанную на горловину мешка. Наконец веревка кончилась, старик поставил мешок вертикально, оперся на содержимое, как на палку, и поднялся сам. Он распустил кисетную стяжку на горловине чехла, и брезент упал на землю.
Я не специалист в области вооружений, но фильмы про Войну видел и фотографии времён Второй мировой тоже – Владимир Иванович стоял передо мной, опираясь на самое что ни на есть настоящее противотанковое ружьё! От неожиданности я даже вздрогнул.
— Что, Никита, как тебе моя конструкция? – с гордостью, но вполне хвастливо спросил ветеран.
Я, как зачарованный, смотрел на воронёный ствол, блестящий затвор, лакированный приклад и не мог поверить глазам. Под добротным слоем смазки ружьё выглядело, как только со склада.
— А оно стреляет? – только и смог вымолвить я.
— Еще как! Именно им я пять вражьих танков спалил, за что и награда имеется, — ткнул себя пальцем в область сердца фронтовик.
— Иваныч, а сюда-то мы его зачем притащили? В качестве экспоната? Ведь ты же не собираешься из него стрелять?
— Скоро увидишь, Никита, что я из него собираюсь.
С этими словами дед положил ружьё на бруствер и достал из мешка большую жестяную коробку защитного цвета со звездой. На крышке коробки был закреплён брезентовый ремешок, который служил ручкой при переноске, а крышка держалась на куске скрученной проволоки. Внутри неё что-то перекатывалось и гремело. Я со страхом догадался о характере содержимого и не стал переспрашивать деда, уж слишком недобрый был у него взгляд. Иваныч положил коробку рядом с ружьем и потянулся за вещмешком. После он присел на край окопа и полез внутрь. Из мешка он извлёк пару банок тушенки, засунул их в карманы телогрейки, далее большой складной нож с пристегнутой ложкой и сунул его в голенище единственного сапога. Затем он вынул из мешка полевой бинокль, осмотрел его и повесил на шею.
Я смотрел на происходящее, и мне вдруг показалось, что не было тех семидесяти с лишним лет и на дворе сейчас та самая осень сорок первого, а мы с дедом ждем танковую атаку.
Иваныч снова поднялся, опершись на свое ружьё, и внимательно по-смотрел сквозь бинокль в сторону сельсовета, будто именно с той стороны и ждал нападения врага.
Всё это время я стоял и молча наблюдал за дедом. Дождик прекратился, но небо на западе стало совсем черным и по временам озарялось всполохами грозовых разрядов. Владимир Иванович по-хозяйски ощупал дно капонира, отряхнул с ладоней налипшую мокрую землю и достал из вещмешка армейскую плащ-палатку. Её он постелил на дно окопа, а ружьё с жестяной коробкой положил поверх так, чтобы до них было легко дотянуться. Дед измерил меня взглядом и лёг в окоп. Он водрузил ружье на бруствер и теперь уже через прицел осмотрел колхозное поле, которое стало его сектором обстрела.
Дед не торопясь взял жестяную коробку, раскрутил проволоку и открыл крышку. Привычным движением отдернул затвор, достал из коробки патрон и зарядил ружьё.
С каждой минутой мне становилось всё больше не по себе. Я понимал, что Иваныч не шутит и свою позицию без боя сдавать не собирается. Недоброе предчувствие холодило мою кровь:
— Владимир Иванович, вы что, в самом деле собираетесь стрелять?
— Всё сам, сынок, увидишь, не спеши. Ты уж только определись, мил человек, с кем ты. Со мной или, может, с ними? Коли со мной, то вот рядом ложись, за Чолпонбая вторым номером будешь, а нет, так не стой над душой, ступай с Богом.
Я с готовностью лёг рядом:
— Я уже определился, Иваныч.
Неожиданно для меня дед от души рассмеялся, даже слёзы выступили на его старческих, но по-прежнему зорких глазах. За всё утро это была первая улыбка на его испещренном морщинами и шрамом лице. Мне стало немного легче, но я так и не мог понять, над чем он смеётся.
— Никита, чай, мы с тобой не в постели! Ниже ложись. И обнимать меня не надо, я ж не девка!
Я сконфузился и сполз по плащ-палатке ниже, почти к ногам Иваныча:
— А делать-то мне что надо?
— Патроны подавать будешь, — коротко сказал дед и подвинул ко мне коробку с боеприпасами.
— Иваныч, а может всё-таки без этого обойдемся? — спросил я, глядя на коробку.
— Может, и обойдемся. Всё ж от них зависит. Коли откажутся от затеи, так я их с миром и отпущу. А нет, то место это, нашей кровью политое, я им на поругание просто так не отдам!
Холодок снова пробежал по моей спине. По округе разнесся первый, еще далёкий раскат грома.
— Никита, а ты знаешь, что самое главное перед боем? — спросил дед и прищурился.
— Откуда мне знать, Иваныч, я в бою не был. Может, сто грамм принять или в кусты сбегать? А может, помолиться?
— Тоже неплохо! Но главное, по-моему, перед боем — хорошенько под-крепиться. А то со страху так, бывало, под ложечкой сосать начнет, что и не до боя. Так что на вот, ешь, — дед достал из голенища нож, отделил от него ложку, вскрыл тушенку и вместе с ложкой протянул мне. После вскрыл вто-рую банку, присел возле ружья, спиной к брустверу, и начал есть с ножа. Я тоже присел на край окопа и зацепил ложкой приличный кусок тушеной говядины.
— Как знал старый! — подумал я. — И тушенки две банки прихватил, и ложку с ножом. Ну и дед!
Иваныч проглотил первую порцию сухпая:
— Да уж, не та нынче тушенка, что раньше, но ничего, есть можно.
— Иваныч, — с полунабитым ртом спросил я, — а ружьё у тебя откуда? Ведь не купил же?
— Длинная история.
— Ну, может, пока едим, расскажешь? Коротенько…
— Если только коротенько…
Владимир Иванович перестал жевать, прикрыл глаза, будто переносясь мыслями в то далекое время.
— Помнишь, я тебе рассказывал, как мы тут оборону держали?
— Конечно, помню, — я с интересом подсел поближе к деду и отложил банку в сторону.
— Да ты ешь, чего там, а я рассказывать буду. Так вот, в том бою я пять фашистских танков подбил, — фронтовик машинально погладил свой орден, — Долго мы тогда держались против танков, часа два, не меньше. У меня патроны на исходе, сколько их там? — дед указал на жестяную банку.
Я открыл крышку и заглянул внутрь:
— Вроде, шесть.
— Один в стволе. Вот и считай — семь патронов только и осталось. Чол-понбай погиб. Подносить боеприпасы некому, а они всё прут и прут. Я было начал уже гранаты для себя подыскивать, но по милости Божией наши танки из-за реки подоспели, ну, и в контратаку.
— Владимир Иванович, а ты что ж, прямо вот такой верующий, что ли? Всё, смотрю, Бога поминаешь? Тогда же, вроде, атеизм кругом был?
— Эх, Никитушка, когда над головой пули свистят да снаряды в метре рвутся, знаешь, как в Бога верится? О-го-го! Не было в ту пору в окопах атеистов, не было. Ну, так ты слушай, о чем спросил. С этим, — дед указал на ружье, — особо не набегаешься, а бросать просто так — жалко, пропадет, хуже того — врагу достанется. Вот я его тут на пригорке и прикопал с остатками боекомплекта вот в этой самой плащ-палатке, что под нами. Свой ППШа схватил и «За Родину! Ура!». Когда фрицев уже за деревню выгнали, мне осколком ногу и зацепило. А там как обычно — наши подобрали, перевязали, медсанчасть и дальше по этапу. Госпиталь, как сейчас помню, под Москвой, в Ховрино, вроде. Там усадьба чья-то — красота! Вот в ней наш эвакогоспиталь и располагался. Лес кругом, пруды. Здорово, одним словом. Вот там мы с моей Любушкой и познакомились. Как я поправился, мы с ней там же и свадьбу сыграли. А расписал нас аж целый генерал! Тоже в госпитале с ранением был. После выписки меня сразу комиссовали. Кому я без ноги на фронте нужен? Поехали мы с Любаней ко мне домой, в глубокий тыл. Я на свой завод вернулся. Меня сразу начальником цеха взяли. В ту пору квалифицированные кадры в тылу на вес золота были. У станков одни женщины, дети да старики стояли. А Любушка в тыловой госпиталь работать пошла, тоже не просто, а старшей сестрой! Еще бы, с её-то опытом! Так мы и проработали до сорок третьего. Она солдат с того света вытаскивала, а я снаряды да патроны делал. А когда фашиста до границы отогнали, то я сюда попросился, в Лешачи, колхоз поднимать. Дело это тогда тоже очень нужное было, и государство, и фронт кормить надо. А кому заниматься? Тут тоже только женщины и дети остались, да и тех меньше, чем в тылу, а мужиков вовсе нет. Вот меня сразу председателем этого колхоза и поставили, «Путь Ильича», не абы что! Одним словом, от станка к сохе. А что делать, коль зарок дал.
Любаша в медпункт работать пошла, и за врача, и за фельдшера, и за сестру. Доставалось ей тогда, одна на весь район была. А я хозяйством занимался. Частенько случалось, что и ночевали на работе, а виделись, всё больше, только по хозяйственным вопросам. Вот такая у нас семейная жизнь в войну была. Но я уже тогда начал яблоньки-то высаживать. Деревня-то почти пустая была, как сейчас, практически. Вот я по бесхозным огородам и смотрел, где яблоньку молодую увижу, так её сюда на пригорок этот и пересажу. Вот до сорок шестого за три года всё это и насадил.
— Ах, да! Чего-то меня унесло не туда. Мы ж за ружьё начинали!
Моя тушенка подошла к концу, я с удовольствием облизал ложку, вытер травой и протянул хозяину:
— Спасибо, Иваныч, даже не думал, что тушенку без хлеба съесть смогу, а тут так вкусно оказалось! Так чего там с ружьем?
— А что с ружьём? Всё с ним, как видишь, в порядке. Так до пятьдесят третьего тут в земле и пролежало. Я не трогал, а другой никто не знал. А уж, как Иосифа Виссарионовича схоронили, земля ему пухом, я ружьё и откопал, решил, что пора. Ну, вот оно перед тобой во всей красе, понимаешь! Хочешь подержать?
— Конечно хочу, аж извёлся весь!
Дед передал мне ружьё:
— Смотри, осторожно там, я его зарядил, не пальни, чего доброго!
— Я помню, Иваныч, — я встал и взял ружьё в руки. Оно было тяжелым, длинным и холодным, но мне почему-то стало жарко. И тут вдруг сделалось темно, как будто день сразу перешел в поздний вечер. Всё вокруг озарила вспышка молнии, и прогремел оглушительный гром. Я с перепугу чуть не выронил ружьё.
— Давай сюда, аника-воин! Испортишь оружие! — дед перехватил у меня ружье и ловко опустил ствол на бруствер. Сложилось такое впечатление, что он с ним упражнялся каждый день. А может, так и было? — Доставай плащ-палатку, бери патроны и ложись под неё! Сейчас ливанёт!
Я послушно исполнил приказ своего командира и занял указанную позицию. После прогремевшего раската воцарилась такая тишина, которую во истину можно было назвать гробовой. Перестали петь птицы, прекратил дуть ветер. Я прислушался, и мне показалось, что даже река перестала журчать на перекатах. Хотя, ничего удивительного, отсюда до неё было очень приличное расстояние.
Эту тишину вдруг нарушил звук приближающихся автомобилей. Я вылез из-под плащ-палатки. Дед внимательно смотрел в бинокль. По бездорожью, прямо через поле к нам ехали обе вчерашние иномарки.
— Вот они, голубчики, — сквозь зубы проговорил Владимир Иванович, — Ну, посмотрим, с чем приехали. Я Семёнычу еще утром сказал, что приму от них только безоговорочную капитуляцию, как от фашистов! Иначе — война!
Машины остановились, немного не доехав до дороги, недалеко от бульдозеров. Из «Мерседеса» выскочил взволнованный Макар Семёнович и побежал прямо к нам, держа над головой папку, с которой, похоже, никогда не расставался. Поравнявшись с пригорком, он громко закричал:
— Иваныч, кончай свой балаган и не мешай людям работать! Все бумаги подписаны, разрешения и согласования есть! Один ты у нас как щепка в заднице мешаешь! Давай, иди домой, водочки выпей и отдохни!
В этой ситуации меня поразил Владимир Иванович, который, вопреки своей вспыльчивости, не проронил ни слова, а молча и спокойно наблюдал за всем в бинокль, как охотник высматривает добычу и ждет момент.
Не дождавшись ответа, председатель сельсовета обернулся к машинам и махнул рукой. Из «Мерседеса» вальяжно вылез сам Вельбель. Сегодня он был за рулем. Неторопливо он подошел к бульдозерам и что-то сказал трактористам. Те быстро завели свои машины, приподняли ножи и развернули бульдозеры к нашему пригорку.
Тут Владимир Иванович не выдержал. Он встал в полный рост и грозно закричал:
— Эй, вы! Как вас там? Убирайтесь отсюда подобру-поздорову! Иначе я вас всех в эту землю положу! Понятно? — и пригрозил кулаком.
Не знаю, услышали они угрозы деда или нет, только столичный инве-стор подошел ко второму джипу и что-то сказал в окно. Из авто мгновенно выскочили бритоголовые охранники. Вельбель указал им рукой в нашу сторону. Секьюрити сняли фирменные пиджаки и в одних белых рубашках как цепные псы бросились к нам.
— Ложись! — крикнул Владимир Иванович и сам опустился в окоп. Я занял свое место, но то и дело выглядывал наружу, чтобы видеть, что там происходит.
Ничего хорошего не происходило. Громилы с выпученными глазами всё приближались и были уже на середине пригорка, когда я услышал глухой хлопок из-под плащ-палатки и хвалёный немецкий «Гелендваген» вспыхнул, как спичка. Еще мгновение, и взрыв бензобака разметал детали «Мерседеса» по колхозному полю. Тут молния угодила прямо в ближний перелесок и озарила всё, как фотовспышка, на секунду я даже ослеп. И загремел гром, да такой силы, что я услышал, как дребезжат стекла в домах. Когда зрение восстановилось, я увидел, что наши противники наперегонки бегут к уцелевшему «Рендж Роверу» и пытаются залезть в него практически на ходу, поскольку Вельбель первым занял там место и пытался уехать без них. Впереди джипа, не давая себя объехать, как курица бежал председатель сельсовета, размахивая папкой. Позади всех бежали оба бульдозериста и кричали что-то, вероятно, нецензурное.
Я вновь нырнул под плащ-палатку. В этот момент Владимир Иванович отдернул затвор и дымящаяся гильза выскочила мне прямо под нос. Так я узнал как пахнет порох.
— Патрон! — громко крикнул фронтовик.
Я как на автомате залез в коробку, достал патрон и протянул командиру.
— Сюда клади! — развернул ко мне Владимир Иванович казённую часть ружья.
Я вложил патрон в указанное место, и затвор тут же подал его в ствол. Мне было страшно и в то же время весело, вкус победы впервые коснулся моих губ, и этот вкус был неподражаем!
Дед поднялся во весь рост, победно поднял тяжеленное ружьё над головой и закричал:
— Что, бежите, гады! Гнал я вас в Отечественную и всегда гнать буду, пока живой! Не получите вы нашей земли, ни чуточки! — дед снова лёг и прицелился в удиравший джип.
Несмотря на сладость вкуса победы, благоразумие во мне взяло верх:
— Иваныч, там же люди! — крикнул я.
— Какие же они люди? Вражины! Прихвостни американские! За чемодан зелёной бумаги и мать родную продадут!
— Да, ладно, Иваныч, так уж и мать?
— А раз Родину Мать продают, значит, и родную продадут, недолго думая. Тут только в размере чемодана дело! — вдруг дед оставил ружьё, сел и заплакал. — Как же вы дальше жить-то будете, когда мы умрём? На кого же Россия останется, всю ж распродадут, растащат…
Я встал и огляделся. Сильный порыв ветра пригнул кроны яблонь, вырвал из рук убегавшего председателя папку, разбросал листы по полю, и наконец хлынул ливень. И не просто ливень, а целый водопад обрушился на Лешачи, смывая всю дрянь и нечисть с нашей земли. Я взял плащ-палатку, сел рядом с дедом и укрыл нас обоих.
Дождь шел, а дед всё плакал, думая о своём. Но летние грозы скоротечны. Последующие вспышки молний были уже не так ярки, а раскаты грома не так оглушительны. Вскоре небо совсем очистилось и омытое солнце вновь заиграло всеми красками лета, а воздух наполнился пением птиц и запахами трав.
Мы с Владимиром Ивановичем сидели в луже на вершине пригорка среди яблонь и ждали, что же будет дальше. Дед успокоился и смотрел в небо:
— Что, сынок, сейчас полицию привезут, протокол составлять будут. Шел бы ты, а я скажу, что один тут был. А то тебя затаскают, не дай Бог, посадят за соучастие. А мне-то они чего сделают. Тебе ж еще надо с письмами моими разобраться. Ступай, давай.
Я встал, но уходить мне не хотелось. И, в конце-то концов, мы ж никого не ранили и не убили. Максимум, что могут дать деду, так это незаконное хранение оружия, а совместно нам — хулиганские действия. Ну, стоимость взорванного автомобиля возместить заставят, так ведь это ж не тюрьма. И главное, теперь я точно был уверен, что мы поступили правильно. И вот еще что важно, в этот момент я подумал, что, если Иваныча не станет, то я буду должен занять его место и хранить этот пригорок с яблонями.
Тут со стороны деревни послышался звук машин.
— Всё, Никита, или сейчас уходи, или вместе отвечать будем, — сказал дед и поднялся навстречу неизбежности.
Как ни странно, полиции среди подъехавших машин не было. Впереди был всё тот же, уцелевший в «огне сражения», джип Вельбеля и его охраны, а второй была не известная мне пока «Тойота». Из джипа никто не вышел, а вот из седана показался солидный мужчина в светлом костюме и шляпе от солнца. Он приложил руку ко лбу, закрывая глаза от ярких лучей, и громко крикнул:
— Владимир Иваныч, ты тут?
— Тут я, Александр Николаич, тут! — отозвался дед. — Надо чего? Тоже за этих кровопийц агитировать приехал?
— Кто это? — спросил я у деда.
— Это глава районной администрации. Видно, их последняя попытка. Если этот не уговорит, следом точно полиция пожалует. Только ты не бойся, Никитушка, я тебя не сдам. Ты только с письмами разберись, ладно?
— Нет, Иваныч, просто поговорить надо! Тут письмо тебе из Москвы пришло с гербами на наш адрес. Давай обсудим.
— Какое еще письмо? — дед вскинул бинокль.
— А вот, посмотри, из Москвы, — районный глава нагнулся к машине и достал какой-то лист и начал помахивать им над головой.
Честное слово, в слепящих лучах солнца мне привиделись горящие фашистские танки у пригорка и немецкий генерал, который размахивал над головой белым флагом.
Дед щурился, но продолжал смотреть в бинокль на бумагу:
— И что там?
— Пишут, что письмо твое получили, рассмотрели и решили удовлетворить твою просьбу — соорудить на этом бугре памятник погибшим защитникам этого участка фронта. Пишут, сам Путин добро на строительство дал и деньги выделить обещали. Даже скульптора направят сюда для разработки и обсуждения макета памятника.
— Ну, не маши ты им, не видно ж ни хрена! — тут дед не выдержал, бросил бинокль и побежал к машинам.
Я не представляю, как можно бегать на деревянном протезе, но он именно побежал, да еще так быстро, или мне это показалось. Но вдруг его как очередью подкосили, дед упал лицом в мокрую траву, еще по ней сколько-то проскользил, да так больше и не шелохнулся. Сердце не выдержало.
Странное оно — это сердце. Войну выдержало, послевоенное время вы-держало, перестройку и ту выдержало, а вот добрая весть его разбила. Непривычные мы к добру.
И вот лежу я на зелёной траве, любуюсь небушком, а на пригорке среди яблонь, как неусыпный страж, возвышается наш двадцатилетний старик — младший сержант Владимир Иванович Морозов со своим противотанковым ружьем и внимательно вглядывается в даль через свой полевой бинокль, не ползет ли где вражина по земле Русской.
Свежие комментарии